Мы думали, что когда-нибудь эта дрезина увезёт и нас
Хочу передать вам рассказ Анны Фёдоровны Трутневой – ребёнка войны, прожившей три года в концентрационном лагере под немецким городом Дессау.
— Жили мы в Белоруссии, в небольшой деревеньке Копаткевичи. Родители мои, как и все, трудились в колхозе, вели хозяйство. Мы с сестрой и тремя братьями помогали им, как могли. О начале войны узнали по радио. Помню, голос диктора сообщал, что войска нацистской Германии движутся в нашу сторону. Только спустя год после этого я впервые увидела немецких солдат. Когда колонна мотоциклов с вооруженными людьми въехала в наше село, у людей началась паника: о зверствах нацистов мы уже были наслышаны. Все деревенские дети попрятались: я забилась на печку, братья — по углам. Фашисты вломились в дом и на ломаном русском стали требовать у родителей продукты. За окном уже слышались выстрелы, стало ясно, что любое неповиновение может окончиться плачевно. Забрав практически всё съестное, немцы стали расспрашивать, есть ли в деревне евреи.
Сразу за нашим домом начинались колхозные поля, а посреди них стоял большой амбар, куда складывали сено для скотины. Фашисты же придумали ему своё применение. Вечером туда погнали несколько еврейских семей вместе с детьми. С некоторыми из них я раньше играла. Никогда не забуду, как они кричали в этом амбаре! Он полыхал всю ночь, и тот запах гари, который мы почувствовали утром, я помню до сих пор.
Всё отобранное у жителей продовольствие немцы отправляли обозами в свой лагерь, находящийся в нескольких десятках километров от деревни. Гнать эти обозы немцы заставляли самых здоровых из местных мужчин. Отказ карался смертью. Так однажды выбрали и моего папу. Когда он уже собирался в путь, мы с братьями проводили его до дороги. Спустя некоторое время мы услышали, что где-то вдали раздаются звуки выстрелов. Нам потом рассказали, что обоз перехватил партизанский отряд. Отец домой так и не вернулся.
Спустя несколько месяцев с момента оккупации деревни немцы собрали всех оставшихся жителей. Нам было велено двигаться по дороге, ведущей к железнодорожной станции Птичь, что была в 18 километрах от нашего села. Собрав вещи, мы строем двинулись в указанном направлении. Пройдя где-то полкилометра, увидели, что позади нас уже пылали подожженные немцами дома.
На станции нас ждал состав с пустыми товарными вагонами. В мирное время они предназначались для перевозки продуктов или скота, но во время войны это были вагоны смерти, увозящие людей далеко от дома в концентрационные лагеря. Когда дошли до станции, нас построили вдоль вагонов и начали пересчитывать, выбирая из строя самых старых и больных. Их отводили в сторону, а потом, когда остальные садились в вагоны, их начали расстреливать. Мне тогда было 6 лет, я всё видела и помню, 12 человек на моих глазах расстреляли.
Помню, что в этих вагонах тогда было жутко холодно, хотя погода стояла ясная. Ехали долго. Иногда под обстрелами. Тех, кто умирал в пути, немцы заставляли скидывать на остановках в овраги. Куда нас везут, мы тогда не знали, только когда проехали несколько занятых немцами городов, взрослые начали говорить, что везут нас в Германию. Таким образом мы попали в город Дессау, расположенный на берегу реки Эльба. Как я потом узнала, в нём размещались заводы по производству самолётов «юнкерс».
Нас поселили в большие длинные бараки. Снаружи они были обнесены колючей проволокой. Внутри них вдоль стен стояли многоярусные кровати, а прямо посередине бараков лежали рельсы. Сначала все удивлялись, зачем они здесь, но вскоре всё прояснилось.
Каждую ночь люди умирали от болезней, голода и изнурительного труда. Их трупы подносили к этим рельсам, а утром приезжала дрезина и увозила тела в крематорий.
Жизнь в лагере могу описать двумя словами — это голод и смерть. Унижения и оскорбления от охранников концлагеря были обыденностью, иногда они переходили в жестокие издевательства. Так однажды, ради забавы, пьяные немцы натравили на мужчину, жившего рядом с нами, своих овчарок. Собаки рвали человека, а немцы смеялись и кричали: «Гутер хунде».
Братьев моих тогда уже перевели в другие лагеря, а мама с сестрой постоянно привлекались на работы. Большую часть времени приходилось быть одной и ждать маму, чтобы поесть один раз в день вареной брюквы или топинамбура. Честно говоря, надежды на спасение через пару лет такой жизни уже не оставалось. Мы думали, что когда-нибудь эта проклятая дрезина увезёт и нас.
Изоляция была полная, никаких новостей о жизни вне лагеря мы не получали. Но этот заслон пошатнулся в апреле 1945-го, когда стало известно, что наши войска штурмуют Берлин. Тогда напряжение среди заключенных достигло предела, все думали, что сейчас немцы начнут массовый расстрел. Многие плакали и прощались друг с другом. К счастью, ожидания не оправдались. Многие немцы, испугавшись, бежали из лагеря, а тех, кто остались, уничтожили солдаты англо-американских войск. Лагерь был освобождён, но жить в нём нам пришлось ещё где-то полгода. Американской армии тогда было не до нас, а куда идти, мы просто не знали. Город был полностью разрушен бомбёжками. Только в конце лета нас начали переправлять на другой берег Эльбы, где ждали свои, русские.
Это был праздник! Ощущалось непередаваемое чувство радости, счастья от того, что, наконец, всё это закончилось. Все обнимались, целовались, играла гармонь, кто-то из взрослых даже танцевал. А мы, дети, бегали от одной полевой кухни к другой, выпрашивая очередную порцию невероятно вкусной солдатской каши.
Нужно было возвращаться домой, но куда именно, непонятно: родная деревня-то сожжена. Мама вспомнила, что у отца были родственники в соседней деревне Конковичи. С надеждой, что они живы, мы отправились туда. Впервые за эти 4 года нам повезло – деревня оказалась почти цела. Её освободили от оккупации в июне 1944 года. Родственники отца были живы и с радостью приняли нас, хотя помощники по хозяйству из нас тогда были никакие. По сути — скелеты, обтянутые кожей. Я к тому времени уже перенесла брюшной тиф, корь, чесотку. Всё тело было в корках, сил не было даже ходить, всё лежала и лежала на печке. С лекарствами, как и с едой, был острый дефицит. Через пару недель после приезда в деревню, меня увезли в районную больницу. Там врачи сразу маме сказали, что шансы выжить у меня небольшие. Но каким-то чудом я всё-таки выкарабкалась.
Голод преследовал всех нас ещё долго. Когда я встала на ноги, начала взрослым помогать искать пропитание. С сестрой мы ходили на картофельные поля, искали там старые, гнилые картофелины, из которых мама потом делала крахмал и пекла лепешки
Бродили по болотам, которых в Белоруссии полно, искали гнёзда уток. Немало детей тонуло во время таких поисков, но всё равно шли — чувство голода было сильнее страха.
Братья тогда уже работали на шахтах, им платили зерном, крупами, и они привозили ихнам. Так и выжили.
После войны многих узников концлагерей ждала «фильтрационная проверка» органами НКВД. Нужно было доказывать, что уехал не добровольно и не сотрудничал с немцами. Некоторые после таких проверок отбывали наказание в лагерях, некоторых ограничивали в правах: нельзя было селиться на определённых территориях, занимать определенные должности. У некоторых были проблемы при получении образования или при службе. В анкетах нужно было указывать, где находился и чем занимался во время войны. Некоторым приходилось терпеть враждебное отношение окружающих, даже семьи из-за этого распадались. В результате кто-то и до 90 лет не рассказывал о своём прошлом даже супругам. Так и с моим старшим братом обошлись — в итоге он уехал с нашей родины в Киргизию, а как завёл семью, и нас к себе
пригласил. Там и я встретила своего будущего мужа, который перевёз меня на Дальний Восток, сначала в Хабаровск, а потом в Николаевск, который на все оставшиеся годы стал моим новым домом.
К сожалению, Анны Фёдоровны уже больше 6 лет нет с нами. Эта история — одна из ценностей, что она оставила после себя своим потомкам. Надеюсь, мне удалось передать ужас, который я испытал, впервые услышав её рассказ 7 лет назад. С тех пор каждый раз слово «война» вызывает воспоминания о той девочке, которая ехала в холодном вагоне поезда навстречу неизвестности.
Сергей СОЛОВЬЁВ.